Неточные совпадения
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал
в горы развеять мысли, толпившиеся
в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался
в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул
в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился
в обратный путь. Я ехал через слободку.
Огни начинали угасать
в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И
в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так
в землю падшее зерно
Весны
огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь...
Пламенный веселый цвет так ярко
горел в ее руке, как будто она держала
огонь.
Глаза его
горели лихорадочным
огнем. Он почти начинал бредить; беспокойная улыбка бродила на его губах. Сквозь возбужденное состояние духа уже проглядывало страшное бессилие. Соня поняла, как он мучается. У ней тоже голова начинала кружиться. И странно он так говорил: как будто и понятно что-то, но… «но как же! Как же! О господи!» И она ломала руки
в отчаянии.
Все
в огне гореть будете
в неугасимом! (Уходит.)
Что смеетесь! Не радуйтесь! (Стучит палкой.) Все
в огне гореть будете неугасимом. Все
в смоле будете кипеть неутолимой! (Уходя.) Вон, вон куда красота-то ведет! (Уходит.)
Одни требовали расчета или прибавки, другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя
горела как на
огне; работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести; другую с первого разу испортили; половина скотного двора
сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых
в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.
— Зря ты, Клим Иванович, ежа предо мной изображаешь, — иголочки твои не страшные, не колют. И напрасно ты возжигаешь
огонь разума
в сердце твоем, — сердце у тебя не
горит, а — сохнет. Затрепал ты себя — анализами, что ли, не знаю уж чем! Но вот что я знаю: критически мыслящая личность Дмитрия Писарева, давно уже лишняя
в жизни, вышла из моды, — критика выродилась
в навязчивую привычку ума и — только.
Клим разделся, прошел на
огонь в неприбранную комнату; там на столе
горели две свечи, бурно кипел самовар, выплескивая воду из-под крышки и обливаясь ею, стояла немытая посуда, тарелки с расковырянными закусками, бутылки, лежала раскрытая книга.
Самгин медленно поднялся, сел на диван. Он был одет, только сюртук и сапоги сняты. Хаос и запахи
в комнате тотчас восстановили
в памяти его пережитую ночь. Было темно. На столе среди бутылок двуцветным
огнем горела свеча, отражение
огня нелепо заключено внутри пустой бутылки белого стекла. Макаров зажигал спички, они, вспыхнув, гасли. Он склонился над
огнем свечи, ткнул
в него папиросой, погасил
огонь и выругался...
Ночь была холодно-влажная, черная;
огни фонарей
горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет
в ночной тьме?
Костер стал
гореть не очень ярко; тогда пожарные, входя во дворы, приносили оттуда поленья дров, подкладывали их
в огонь, — на минуту дым становился гуще, а затем
огонь яростно взрывал его, и отблески пламени заставляли дома дрожать, ежиться.
Становилось темнее, с
гор повеяло душистой свежестью, вспыхивали
огни, на черной плоскости озера являлись медные трещины. Синеватое туманное небо казалось очень близким земле, звезды без лучей, похожие на куски янтаря, не углубляли его. Впервые Самгин подумал, что небо может быть очень бедным и грустным. Взглянул на часы: до поезда
в Париж оставалось больше двух часов. Он заплатил за пиво, обрадовал картинную девицу крупной прибавкой «на чай» и не спеша пошел домой, размышляя о старике, о корке...
Лекция была озаглавлена «Интеллект и рок», —
в ней доказывалось, что интеллект и является выразителем воли рока, а сам «рок не что иное, как маска Сатаны — Прометея»; «Прометей — это тот, кто первый внушил человеку
в раю неведения страсть к познанию, и с той поры девственная, жаждущая веры душа богоподобного человека
сгорает в Прометеевом
огне; материализм — это серый пепел ее».
На Невском стало еще страшней; Невский шире других улиц и от этого был пустынней, а дома на нем бездушнее, мертвей. Он уходил во тьму, точно ущелье
в гору. Вдали и низко, там, где должна быть земля, холодная плоть застывшей тьмы была разорвана маленькими и тусклыми пятнами
огней. Напоминая раны, кровь, эти
огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и было
в них что-то подстерегающее.
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее
горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом
в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом
в отражение
огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Прошел
в кабинет к себе, там тоже долго стоял у окна, бездумно глядя, как
горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под
огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
Ушли и они. Хрустел песок.
В комнате Варавки четко и быстро щелкали косточки счет. Красный
огонь на лодке
горел далеко, у мельничной плотины. Клим, сидя на ступени террасы, смотрел, как
в темноте исчезает белая фигура девушки, и убеждал себя...
Кутузов, задернув драпировку, снова явился
в зеркале, большой, белый, с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими руками по остриженной голове и, погасив свет, исчез
в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже подошел к незавешенному окну.
Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск
огня на грязной, сырой стене.
—
В детстве я ничего не боялся — ни темноты, ни грома, ни драк, ни
огня ночных пожаров; мы жили
в пьяной улице, там часто
горело.
Бердников, говоря, поправлял галстук с большой черной жемчужиной
в нем, из-под галстука сверкала крупная бриллиантовая запонка,
в толстом кольце из платины
горел злым зеленым
огнем изумруд. Остренькие зрачки толстяка сегодня тоже блестели зеленовато.
Строгая, чистая комната Лидии пропитана запахом скверного табака и ваксы; от сапогов Дьякона пахнет дегтем, от белобрысого юноши — помадой, а иконописец Одинцов источает запах тухлых яиц. Люди так надышали, что
огонь лампы
горит тускло и,
в сизом воздухе, размахивая руками, Маракуев на все лады произносит удивительно емкое,
в его устах, слово...
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери
в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук
в дверь, хотя
в комнате его
горел огонь, скважина замка пропускала
в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул
в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо
в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Я только хочу доказать вам, что ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая; это только бессознательная потребность любить, которая за недостатком настоящей пищи, за отсутствием
огня,
горит фальшивым, негреющим светом, высказывается иногда у женщин
в ласках к ребенку, к другой женщине, даже просто
в слезах или
в истерических припадках.
Утро великолепное;
в воздухе прохладно; солнце еще не высоко. От дома, от деревьев, и от голубятни, и от галереи — от всего побежали далеко длинные тени.
В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно
горит огнем, да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.
И Ольга не справлялась, поднимет ли страстный друг ее перчатку, если б она бросила ее
в пасть ко льву, бросится ли для нее
в бездну, лишь бы она видела симптомы этой страсти, лишь бы он оставался верен идеалу мужчины, и притом мужчины, просыпающегося чрез нее к жизни, лишь бы от луча ее взгляда, от ее улыбки
горел огонь бодрости
в нем и он не переставал бы видеть
в ней цель жизни.
Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись как
огня увлечения страстей; и как
в другом месте тело у людей быстро
сгорало от волканической работы внутреннего, душевного
огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала
в мягком теле.
Ольга
в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны
в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не
горели лучами внутреннего
огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами
в виде винограда.
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет.
В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет.
Но через день, через два прошло и это, и, когда Вера являлась к бабушке, она была равнодушна, даже умеренно весела, только чаще прежнего запиралась у себя и долее обыкновенного
горел у ней
огонь в комнате по ночам.
В открыто смотрящем и ничего не видящем взгляде лежит сила страдать и терпеть. На лице
горит во всем блеске красота и величие мученицы. Гром бьет ее,
огонь палит, но не убивает женскую силу.
Она еще неодушевлена,
в глазах нет жизни,
огня. Но вот он посадит
в них две магические точки, проведет два каких-то резких штриха, и вдруг голова ожила, заговорила, она смотрит так открыто,
в ней
горят мысль, чувство, красота…
Едучи с корвета, я видел одну из тех картин, которые видишь
в живописи и не веришь: луну над гладкой водой, силуэт тихо качающегося фрегата, кругом темные, спящие холмы и
огни на лодках и
горах.
По
горам,
в лесу,
огни, точно звезды, плавали, опускаясь и подымаясь по скатам холмов: видно было, что везде расставлены люди, что на нас смотрели тысячи глаз, сторожили каждое движение.
Около дырявых, ободранных кошей суетилась подвижная полунагая толпа ребят, денно-нощно работали женщины, эти безответные труженицы
в духе добрых азиатских нравов, и вечно ничего не делали сами башкиры, попивая кумыс и разъезжая по окрестностям на своих мохноногих лошадках; по ночам около кошей
горели яркие
огни, и
в тихом воздухе таяла и стыла башкирская монотонная песня, рассказывавшая про подвиги башкирских богатырей, особенно о знаменитом Салавате.
Но мессианское призвание лежит уже вне линии природного процесса развития, это — блеск молнии с неба, божественный
огонь,
в котором
сгорает всякое земное устроение.
В очистительном
огне мирового пожара многое
сгорит, истлеют ветхие материальные одежды мира и человека.
В огне этой страшной войны
сгорело всякое доктринерство и расплавились все оковы, наложенные на жизнь учениями и теориями.
С полчаса посидел я у
огня. Беспокойство мое исчезло. Я пошел
в палатку, завернулся
в одеяло, уснул, а утром проснулся лишь тогда, когда все уже собирались
в дорогу. Солнце только что поднялось из-за горизонта и посылало лучи свои к вершинам
гор.
Любимым местом Дерсу был уголок около печки. Он садился на дрова и подолгу смотрел на
огонь.
В комнате для него все было чуждо, и только горящие дрова напоминали тайгу. Когда дрова
горели плохо, он сердился на печь и говорил...
На биваке костер
горел ярким пламенем. Дерсу сидел у
огня и, заслонив рукой лицо от жара, поправлял дрова, собирая уголья
в одно место; старик Китенбу гладил свою собаку. Альпа сидела рядом со мной и, видимо, дрожала от холода.
Точно сговорившись, мы сделали
в воздух два выстрела, затем бросились к
огню и стали бросать
в него водоросли. От костра поднялся белый дым. «Грозный» издал несколько пронзительных свистков и повернул
в нашу сторону. Нас заметили… Сразу точно
гора свалилась с плеч. Мы оба повеселели.
Внутри палатки
горел огонь, и от этого она походила на большой фонарь,
в котором зажгли свечу.
Наконец стало светать. Вспыхнувшую было на востоке зарю тотчас опять заволокло тучами. Теперь уже все было видно: тропу, кусты, камни, берег залива, чью-то опрокинутую вверх дном лодку. Под нею спал китаец. Я разбудил его и попросил подвезти нас к миноносцу. На судах еще кое-где
горели огни. У трапа меня встретил вахтенный начальник. Я извинился за беспокойство, затем пошел к себе
в каюту, разделся и лег
в постель.
Погревшись у
огня, мы напились горячего чая и тронулись
в путь. Все время начиная от самого моря по сторонам,
в горах, тянулись сплошные гари.
Пройти нам удалось немного. Опасаясь во время тумана заблудиться
в горах, я решил рано стать на бивак. На счастье, Чжан Бао нашел между камней яму, наполненную дождевой водой, и вблизи от нее сухой кедровый стланец. Мы поставили односкатную палатку, развели
огонь и стали сушиться.
Было еще темно, когда я почувствовал, что меня кто-то трясет за плечо. Я проснулся.
В юрте ярко
горел огонь. Удэгейцы уже приготовились; задержка была только за мной. Я быстро оделся, сунул два сухаря
в карман и вышел на берег реки.
Я встал и поспешно направился к биваку. Костер на таборе
горел ярким пламенем, освещая красным светом скалу Ван-Син-лаза. Около
огня двигались люди; я узнал Дерсу — он поправлял дрова. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, рассыпались дождем и медленно гасли
в воздухе.
В сумерки мы возвратились назад.
В фанзе уже
горел огонь. Я лег на кан, но долго не мог уснуть. Дождь хлестал по окнам; вверху, должно быть на крыше, хлопало корье; где-то завывал ветер, и не разберешь, шумел ли то дождь, или стонали озябшие кусты и деревья. Буря бушевала всю ночь.
Он развел еще один
огонь и спрятался за изгородь. Я взглянул на Дерсу. Он был смущен, удивлен и даже испуган: черт на скале, бросивший камни, гроза со снегом и обвал
в горах — все это перемешалось у него
в голове и, казалось, имело связь друг с другом.